class="a">{355} и лично пригласил Серго в состав контингента сил безопасности, сопровождавших его в ходе поездки в Тегеран, назначив его ответственным за прослушивание разговоров Рузвельта. Блестящим исполнением этой задачи в Тегеране Серго заработал себе место и в Ялте{356}. В отличие от Лаврентия Павловича Берия, говорившего только по-грузински и по-русски, его сын знал ещё и английский, и немецкий. Да и внешне Серго был намного привлекательнее отца. И кое-кто из дочерей первых кремлевских лиц, в том числе и Светлана, были в него тайно влюблены{357}.

Хотя американцы с британцами вполне ожидали, что Советы начинят предоставленные им в Ялте апартаменты жучками, а потому тщательно их проверили, многие советские жучки были выполнены по передовым по тем временам технологиям без использования металла и остались не выявленными с помощью старомодных металлоискателей. Помимо жучков, Советы располагали ещё и направленными микрофонами для дистанционной прослушки на открытом воздухе с расстояния до 150–200 метров. Поскольку от приезжих делегатов ожидались и неизбежные прогулки на свежем воздухе по дворцовым садам и паркам, сопровождаемые приватными обсуждениями, Советы понатыкали жучков и там. При этом того же Рузвельта они ловко направляли прямо на потайные микрофоны в садах Ливадии, приведя в порядок лишь строго определенные дорожки, по которым президент мог проехать в своем инвалидном кресле{358}. Расшифровки результатов прослушки спецбригада передавала из своего техцентра непосредственно генералу Антонову, а тот, в свою очередь, кратко докладывал о них Сталину, открывая тому глаза на детальную картину замыслов западных партнёров перед следующим раундом переговоров{359}.

Прослушивание – занятие и так не самое благородное, а тут Советы ещё и посадили Серго и его коллег, включая немало женщин{360}, кормиться, по сути, объедками с барского стола американской и британской служб безопасности при западных делегациях. По большей части информация, доходившая до ушей Серго и его шпионской команды, состояла из малоценных ошметков невзначай оброненных англосаксами комментариев по поводу лимонов и золотых рыбок – и практически ничего из более существенного. Но они всё-таки окупили расходы на своё пребывание в Ялте. Дело в том, что Серго, нацепив наушники, начал прослушивать Рузвельта за полтораста километров до Ялты, а именно – сразу же по его приземлении в Саках. Мощные направленные микрофоны позволили ему дословно ознакомиться с тоном и содержанием беседы двух западных лидеров на летном поле. И Серго не без удовлетворения отметил для себя, что Рузвельт отказывается вступать с Черчиллем в сколь бы то ни было осмысленный диалог. Выслушивая же подобострастно-почтительные обращения к Рузвельту со стороны его вездесущей свиты, Берия-младший даже зауважал американского президента за его политическое чутье. Уважение это было сродни тому, что выработалось у Молотова по отношению к твердолобо-хитрому Гарриману. Зато к Черчиллю Серго не испытывал ни малейшего пиетета – и даже нашёл премьер-министра похожим на жалкого «пуделя, виляющего хвостом»{361}. Будучи ярым антиимпериалистом, Рузвельт особо подчеркивал, что выступает за неизбежный распад Британской империи по завершении войны. Впрочем, подобного рода реплики убедили Серго прежде всего в том, что Рузвельт знает о том, что его прослушивают, и посылает сигналы советскому руководству о своем искреннем желании выстроить долгосрочные рабочие взаимоотношения с СССР в послевоенные годы. Были эти реплики Рузвельта частью хитроумной политической игры или просто беспечностью, – кто знает? Главное, что Серго их отчётливо расслышал – и доложил куда надо{362}.

Хотя внешне кое-какие усилия НКВД – к примеру, та же тотальная прослушка, – казались избыточными до смехотворности и свидетельствующими о параноидальной озабоченности советского руководства обеспечением государственной безопасности, опасность попавшим в лапы силовиков Лаврентия Берии грозила устрашающе реальная. Из трёх дочерей, сопровождавших в Ялте своих высокопоставленных отцов, лишь Кэтлин имела представление о том, насколько страшны энкавэдэшники. К тому времени, когда она писала сестре, что реальной властью в Советском Союзе является НКВД, Кэти успела лишь краем глаза заметить, что руки у советских органов длиннющие. Однако всеохватность этой вездесущей и всепроникающей силы оказалась на поверку настолько шокирующей, что у самой Кэти это ещё долго не укладывалось в голове. В январе 1944 года, когда Кэти и Аверелл успели пробыть в Москве три месяца, на стол послу легла весьма тревожная депеша. Советы, очистив, наконец, от нацистов Смоленскую область, отправили туда комиссию по расследованию военных преступлений, совершенных захватчиками на освобождённой территории, которая обнаружила там массовые захоронения многих тысяч тел польских солдат. Нацистские оккупанты, захватившие эти земли через месяц после вторжения, судя по всему, устраивали в конце лета 1941 года систематические казни пленных поляков и хоронили трупы в некогда прогулочной местности Козьи Горы в Катынском лесу всего в пятнадцати километрах от Смоленска.

Однако нацисты заявляли, что сами обнаружили эти захоронения лишь годом ранее. По их версии, лишь весной 1943 года в ходе ожесточенных боев вермахта с Советами на Восточном фронте нацисты вдруг наткнулись на нечто подозрительное в Катынском лесу, а именно – на молодые сосновые насаждения поверх массового захоронения польских офицеров, числившихся без вести пропавшими с 1940 года. Нацисты не могли упустить такую возможность посеять раздор между союзниками, и они официально объявили о своей находке, прямо возложив ответственность за зверские казни на Советы в расчёте вызвать у британских и американских союзников отвращение к восточному партнёру. Советы отвергли обвинение нацистов и, в свою очередь, возложили вину за массовые казни поляков на оккупантов. Преисполненные решимости доказать свою непричастность, советские власти предложили аккредитованным в Москве зарубежным журналистам выехать на место и самим ознакомиться с доказательствами, которые они им там предъявят, – и пусть сами делают выводы, воочию убедившись, что именно советская версия соответствует действительности.

Хотя советское приглашение и было явным образом адресовано журналистам, посол Гарриман хотел, чтобы и кто-то из его людей пронаблюдал за ходом действия и доложил ему. Если бы он попросил разрешения выехать на место для независимой проверки информации американскому врачу или офицеру медслужбы, отказано ему в этом было бы однозначно. Авереллу нужен был кто-то, кому он и сам бы доверял, и Советы не посмели бы отказать. И он обратился к своей двадцатишестилетней дочери.

Кэти, как дочери посла союзной державы и уважаемой в московских дипломатических кругах личности, едва ли откажут в месте в журналистской группе. А сама она, как бывший военный корреспондент, достаточно насмотрелась на раненных и изувеченных бойцов в лондонских госпиталях, чтобы отчасти утратить чувствительность к виду последствий кровавой бойни. К тому же отправится она туда за компанию с семнадцатью знакомыми ей западными журналистами из разных стран – от США и Великобритании до Испании, Чехословакии и даже Польши, – хотя и будет среди них единственной женщиной{363}. Гарриман отправил советским властям запрос на включение в число участников поездки Кэтлин, а также вызвавшегося её сопровождать Джона Мелби, работника секретариата его посольства. Запрос был удовлетворен{364}.

Кэти взялась за это важное задание с энтузиазмом. Недостатка в работе она в Москве не испытывала. Все три месяца своего пребывания там она не покладая рук трудилась и за дипломата, и за хозяйку, и за пресс-атташе, и за переводчицу, компенсируя тем самым острую нехватку штатных сотрудников в ожидании никак не прибывавшего пополнения от Управления военной информации и Государственного департамента. Работа такого рода редко бывала занимательной для ума, и ей не терпелось посмотреть на Россию, как она есть, за пределами московского Садового кольца. Тут же ей как раз представился такой шанс вырваться из-под сени Кремля на настоящие российские просторы{365}.

Поезд с Кэти, Джоном Мелби и западными корреспондентами медленно выполз